Жан Кокто: смерть и юноша

"Я правда и вымысел одновременно", — говорил о себе Жан Кокто, и был абсолютно прав — его жизнь и творчество были настолько невероятны, что выдумать их было бы не под силу никому из живших на Земле. Никогда не претендовавший на лавры философа и даже интеллектуала, употреблявший слова "поэт" и "искусство" чаще, чем матрос употребляет слово из трех букв, эстет Кокто жил свою жизнь так, будто жил лишь один раз, хотя многажды утверждал обратное.

11 октября 1963, в день своей смерти, Жан Кокто сказал: "С самого дня моего рождения моя смерть начала свой путь. Она следует за мной без суеты". А за несколько месяцев до этого, в августе, Кокто снял свой последний фильм, 25-минутную короткометражку под названием "Послание Жана Кокто, адресованное в 2000-й год" / Jean Cocteau s"adresse a l"an 2000/. Она состоит из всего лишь одного плана — убеленный сединами Кокто лицом к камере обращается с речью к потомкам — и это зрелище уже само по себе дорогого стоило, ведь излагать свои мысли Кокто любил и умел, и даже заклятые враги признавали, что Кокто говорит лучше всех во Франции.

Когда послание для XXI века было отснято, пленку спрятали в коробку, запечатали и отправили по почте с тем условием, что открыто оно должно быть не раньше 2000-го года. Кокто прекрасно отдавал себе отчет, что камера запечатлевает его превращение в призрак, фантом, ибо знал, как будущее обращается в прошлое, и наоборот, ведь время — это вещь, придуманная человеком, а значит — не внушающая доверия. "Существует только феномен складывания, позволяющий нам вступать в случайный контакт с одной из сторон вечности, тоскливо-однообразный узор которой, как бумажное кружево, вырезают, должно быть, какие-то фокусники, — пытался объяснить Кокто. — Тем не менее я стараюсь придерживаться, это сущая правда, обозначенной мною программы: постепенно писать обо всём, где придется, и не только для избранных, но отважиться быть интересным для широкого круга читателей". Кокто в теории был эстетом и элитистом, а на практике и в душе — популистом.

Кокто сочинял поэзию, прозу, пьесы и критику, поставил несколько фильмов, нарисовал тысячи скетчей и картин, оформлял балеты Дягилева, сотрудничал с такими композиторами, как Стравинский, Сати, Мийо, Пуленк, Онеггер и Менотти, играл в кино и в театре, стал одним из основателей Фестиваля проклятых фильмов, который состоялся в Биарритце в 1949-м году, играл джаз в нескольких парижских клубах и лично натренировал конченого боксера из Панамы по имени Эл Браун до титула чемпиона мира в весовой категории "петуха". Единственная форма визуального искусства, которую он не практиковал, была фотография, однако сам Кокто позировал величайшим фотографам мира — Анри Картье-Брессону, Жаку-Анри Лартигу, Мэну Рэю, Ирвингу Пенну. Он вел кипучую деятельность, при этом производя впечатление абсолютного бездельника — а чаще бывает совершенно наоборот.

Во Франции 1920-х слово "разносторонний" считалось порицательным, и Кокто чаще всего хулили за его непостоянство и дилетантство, называя "социальным хамелеоном" (он знал всех, кто имел хоть какой-то вес, и постоянно обзаводился новыми, нужными знакомыми), фривольным эстетом, свободным от каких-либо обязательств и растворяющимся во множестве различных форм искусства. Особенную ненависть, носившую стойкий флер гомофобии, к Кокто испытывал Андре Бретон. По мнению Бретона, Кокто осквернял такое понятие, как "мужская отвага художника", поэтому армия его сюрреалистов пыталась вести подрывную работу на каждом из многочисленных проектов Кокто. Поль Элюар, будучи на спектакле Кокто "Человеческий голос" в Комеди Франсез, воскликнул: "Это просто непристойно!". Разгневанный Франсуа Мориак покинул премьеру "Сложности бытия".

Кокто стал человеком, которого ненавидела и преследовала вся Франция, и в этом была лишь щепотка его параноидальной мегаломании. Его глубоко богемный стиль жизни и публичная деятельность казались откровенно декадентскими (а стало быть — достойными презрения) — тем, кто не был вхож в его круг. Постоянный флер скандальности из-за употребления наркотиков и обвинений в развращении молодых людей никогда не покидал его. Он первым открыто занимался такими вещами, как само-пиар и само-раскрутка, став первым медийным само-пиарщиком двадцатого столетия — и за то, что он стал первым селебрити литературных кругов, он тоже получил порцию хулы.

В его творчестве никогда не было произведения, выступавшего из остальных сочинений, он никогда не брался за свой magnum opus — потому что одни и те же образы и темы перетекали из одного его произведения в другое. А так же потому, что его главным произведением был его собственный публичный образ, над которым он работал так же скрупулезно и легко, как над своими скетчами (хотя заявлять так — немного несправедливо по отношению к его работам). Не существует практически ни одной фотографии, на которой он бы был пойман фотографом врасплох (за исключением той, что сделана в январе 1947-го возле Дворца правосудия после полицейской облавы по наркопритонам).

Писатель Гильберт Адер, переиначивший роман Жана Кокто "Ужасные дети" в синефильскую оргию "Мечтатели", позже легшую в основу одноименного фильма Бертолуччи, дал Кокто хлесткое прозвище: "обнаженный денди". Кокто часто называли французским ответом Оскару Уайльду — и из-за гомосексуальных наклонностей, и по количеству афоризмов, оставленных потомкам, и по богатству гардероба. Кокто лавировал между скандалами и парадами, менял глянцевые фасады и маски, флиртовал с новомодными дадаизмом и сюрреализмом, врывался в новые или измененные состояния художественного бытия (будь то гипнотический транс опиума, сны наяву или сенсорные зоны кинематографа) — и при этом оставался серьезным художником, задававшимся вечными вопросами.

Кокто был первым из совершенно нового поколения художников, и заплатил за это сполна, но и стал обладателем уникального статуса внутри французской культуры — он был ее опылителем, оператором в лучших смыслах этих слов, благодаря ему в культуре и обществе Франции происходили какие-то новые вещи и открывались новые порталы.

Один из основных деятелей французского авангарда и первый, кто ввел понятие "сюрреализм", Гийом Аполлинер в интервью в августе 1916-го года сравнивал кинематограф с образцами "великой поэзии, которые декламируются для собравшихся людей". Также он хвалил кино за его близость к народу. Однако сам Аполлинер за свою карьеру написал лишь один сценарий для фильма. Кокто же, напротив, крайне мало теоретизировал о кинематографе, но занимался им на практике, — и в итоге стал гораздо более известен человечеству, как кинорежиссер, нежели драматург, поэт или какой-либо иной из своих многочисленных ипостасей. При этом сам Кокто не считал себя кинорежиссером.

В 1930-м году, когда он дебютировал в кино фильмом "Кровь поэта", он, по собственному признанию, совершенно ничего не понимал в кино. "Мои ошибки впоследствии были приняты за находки и открытия", — признавался он позже. И ставка на кино сработала: в наше время редко увидишь выставку картин Кокто в музеях, или его пьесу в театре, и даже книг на прилавках магазинов что-то не видно. Я специально поискал его книги в нескольких книжных магазинах, перед тем, как писать текст, и получил от продавщиц и работников магазинов (например, Дома книги на Арбате) в ответ на вопрос о наличии книг печально рифмующийся с фамилией автора ответ "Кто?". И здесь привычно сослаться на особенности нашей национальной гомофобии не получится — потому что тот же Уайльд на книжных полках представлен очень богато. Зато фильмы Кокто, от "Крови поэта" до "Завещания поэта", можно отыскать без труда и употребить именно в том виде, в котором они были задуманы и исполнены самим Кокто. Его фильмы оказали прямое и непосредственное влияние на всю без исключения Новую волну (Годар, Трюффо, Варда, Рене) и на таких режиссеров как Мельвилль, Пазолини, Бертолуччи, Энгер, Гринуэй, Фассбиндер и Джармен — то есть на любого из когорты "священных чудовищ" и "проклятых поэтов" кино. А "Кровь поэта" Кокто, ни много, ни мало, дала начало альтернативной ветке арт-кино, последним из ярких работ в которой стоит киноцикл Мэтью Барни "Кремастер". Когда "Кровь поэта" показывали в Москве на Фестивале готического кино, в кинозале Центрального дома литераторов в 4 часа утра, то чтобы зрители не испугались того, что из-за технических накладок будут смотреть "Кровь поэта" на языке оригинала, я, извинившись, бросил громкую фразу "Кинематограф был изобретен для того, чтобы был снят этот фильм". Ни один человек не встал с места. И недавняя новость о том, что Стивен Северин из гот-группы Siouxsie & The Banshees озвучивает вживую этот фильм, доказывает, что Кокто был записан нами (компанией "Кино без границ", — ред.) в "готы" по делу.

Известно, что во время Второй мировой войны Кокто симпатизировал нацистским оккупантам и не испытывал угрызений совести, получая заказы на работы от коллаборационистов. С 1941-го по 1944-й год Кокто провел крайне плодотворно — издал 2 книги, поставил 5 пьес и снял 2 фильма. "Возможно, однажды честью Франции станет тот факт, что она отказалась сражаться", — писал Кокто в своем дневнике 5 мая 1942-го года. Также из его дневника становится ясно, что он восхищался Адольфом Гитлером: "В Гитлере мы имеем поэта, которого не дано понять монотонным людям". Арно Брекер, скульптор, входивший в ближний круг Гитлера, устроил выставку своих работ во Франции летом 1942-го года и Кокто написал статью "Салют Брекеру", напечатанную в газете Comoedia.Писатель Эрнст Юнгер в своих мемуарах о годах оккупации описывал Кокто того времени как "человека, живущего в аду, но устроившегося в нем довольно комфортно". В книге американца Д. Прайс-Джонса о Париже времен Третьего Рейха рассказывается о сожительстве Жана Марэ с драматургом Жаном Кокто, девизом которого была фраза: "Да здравствует позорный мир!" Эта пара, занимавшая апартаменты в "Пале-Рояле", не испытывала недостатка даже в опиуме, которым обеспечивался Кокто.

В 1943 году кинорежиссер Жан Деланнуа поставил фильм "Тристан и Изольда" по сценарию Жана Кокто на основе известной легенды, в которой Жан Марэ представил образ не столько известного любовника, сколько идеализированного эсесовца. Кинокритики отметили, что фильм, несмотря на все свое великолепие, тем не менее, был испорчен идеями расистского толка, сделавшими его приемлемым для нацистских оккупантов военной Франции. Когда же один из критиков написал о "гомосексуальной ауре", исходившей от Марэ, тот ответил ему публичной пощечиной. Дело замяли, что легко объяснимо: актер удостоился бюста, вылепленного Брекером.

К 1943-му году, когда Германия начала сдавать позиции, Кокто возобновил дружбу с Пабло Пикассо и другими французскими художниками. В том же году Жан Жене принес ему рукопись своего романа "Богоматерь цветов". Кокто был в таком восторге от него, что немедленно договорился о том, чтобы роман был издан. Благодаря стараниям Кокто на следующий год Жене избежал пожизненной ссылки. В суде Кокто заявил: "Вы не можете посадить в тюрьму Артюра Рембо". А после войны Кокто избежал обвинений в коллаборационистской деятельности, потому что его поступки были сочтены неподлежащими уголовному обвинению. Фигура меньшего масштаба на месте Кокто после такого пошла бы ко дну.

Внутри Кокто, как у многих людей творчества и художников, противоборствовали прямо противоположные и несовместимые наклонности и стремления. Всю жизнь он страдал от опиумной наркозависимости (в середине 1930-х Кокто выкуривал 30 трубок опиума в день), которая плохо сочеталась с его превалирующей гомосексуальностью (самые громкие его романы были с Марэ и с Раймоном Радиге, в 15 лет написавшим гениальный роман, а через 5 умершим от брюшного тифа), и еще меньше — с непоколебимой католической верой. И все это отражалось весьма причудливо в его работах. Хотя Кокто не делал секрета из своей гомосексуальности, он так и не написал никогда неприкрыто гомосексуального текста, и даже в мемуарах аккуратно обходил эту тему. Возможно, из-за этого Кокто стал героем самых непрезентабельных и немыслимых анекдотов — например, рассказывают, что он приобрёл себе специальное кресло-седалище с козлиными ногами, на котором размалёваны всякие сатанинские хари и чёртовы рога. Раньше это кресло якобы принадлежало знаменитому писателю Анатолию Франсу, который восседал на нём на тайных сборищах чёрной мессы.

В октябре 1963-го Кокто был похоронен в часовне Сен-Блез де Симпле XII века возле своего дома в Мийи-ла-Форе, посреди фресок, специально сделанных им самим предварительно (он называл это "татуировками"). Андре Моруа назвал похороны Кокто настоящим шедевром: "Незабываемо ласковый день провожал уснувшего поэта. Нам было грустно, потому что мы потеряли его, и радостно, потому что мы дали ему все, что он мог бы пожелать. Мы оплакивали смерть; мы провожали бессмертного, увенчанного не жалкими лаврами официального признания, а тем истинным и прочным бессмертием, которое живет в сердцах и умах". В качестве эпитафии на надгробии — выбранная самим Кокто фраза "Я остаюсь с вами". Художник стремился к жизни после смерти, не боясь, что исчезнет окончательно, всегда желая освободиться от пут времени и пространства. Множество раз он заявлял о том, что уже жил на этой земле и будет жить еще много раз. Он верил в то, что зеркала — это порталы, через которые люди могут проникать сквозь время и пространство. Окна в потусторонний мир. Во многих его работах эта тема повторялась, и наиболее четко в фильме-автопортрете "Завещание Орфея" (Франсуа Трюффо, для которого Кокто был воплощением истинного автора, профинансировал фильм при помощи прибыли от международных сборов своих "Четырехсот ударов"). Он проявлял интерес к оккультизму и черной магии, несколько раз принимал участие в сеансах общения с мертвыми и часто использовал термин "фениксология", который позаимствовал у своего друга Сальвадора Дали. Фениксология — это наука о том, умирать и воскресать бесчисленное количество раз.

Хотя выполняет ли Кокто свое обещание оставаться с нами? Узнаются ли его маньеризмы в бесхребетном белесом дендизме Энди Уорхола? Держит ли горлопан британского рока Пит Доэрти его "Опиум" за свою настольную книгу? И дошло ли по адресу послание в XXI век Жана Кокто, J.C., поэта-спасителя с инициалами Иисуса Христа? Кажется, что это зависит уже не от Кокто, который поразил огромное количество целей и мишеней по нескольку раз, снова и снова забрасывая во все стороны линейки времени послания и завещания (как гласила одна из ремарок в его пьесе "Орфей", костюмы актеров должны быть максимально приближены к той эпохе, в которую ставится произведение). Еще в своем эссе "Петух и арлекин" 1918 года Кокто заключил: "Надо быть и живым человеком, и посмертным художником одновременно". И это лишь одна из невыполнимых миссий, которые Кокто успешно претворил в жизнь.

Текст подготовлен для "Частного Корреспондента"