"Одного фильма для всех нет, и не может быть"

Кристоф Шлингензиф (Christoph Schlingensief) — единственный представитель Германии в "большом жюри" Берлинского кинофестиваля. "Ужасное дитя" немецкого культурного сообщества, он начинал свою карьеру в 1980-ые годы как автор сюрреалистических трэш-триллеров типа "Тунгуска: ящики прибыли" или "Немецкая резня бензопилой".

В начале двухтысячных годов он поставил оперу Рихарда Вагнера "Парсифаль", обеспечив Байрейту самую скандальную постановку за всю историю почтенного фестиваля. В январе 2008 года Шлингензиф узнал, что болен тяжелой формой рака. Последние месяцы его жизни прошли под знаком этой болезни, которую он также сделал частью своего общественного имиджа.

Господин Шлингензиф, участие в жюри Берлинале — занятие, требующее немалого количества энергии, нервов и просто времени. Почему вы, творческий человек, согласились на эту работу, не связанную с творчеством напрямую?

В 1986 году я получил возможность показать на Берлинале мой первый большой фильм ("Тунгуска"). Он был включен в "Форум", и его показ стал настоящей катастрофой: из зала во время сеанса вышли четыреста человек, почти вся публика. При этом половина из них были возмущены картиной, а вторая половина были моими поклонниками. В зале началась драка, и показ пришлось прервать. Для меня все это было очень неприятно.

Но, к счастью, на том же фестивале я познакомился с Тильдой Суинтон. Мы стали на последующие несколько месяцев парой, сняли вместе следующий фильм — "Эгомания: остров без надежды", в котором она сыграла главную роль. Одним словом, с Берлинале меня связывают как лучшие, так и худшие воспоминания моей жизни.

Я сам живу в Берлине, наблюдаю за развитием Берлинале уже на протяжении многих лет, и мне очень нравится, во что сумел превратить этот фестиваль его нынешний руководитель Дитер Косслик (Dieter Kosslick). Фестиваль стал сильнее, интересней, он более открыт для самых разных форм кино. И самокритичней. Что касается меня, то для меня членство в жюри — это еще и отличный шанс пообщаться с актерами. Это очень удобно, так как я в ближайшее время собираюсь и сам снять фильм. Так что, это положение очень выгодное.

- Что за фильм вы собираетесь снять?

- Как вы знаете, в прошлом году я заболел этой дурацкой болезнью: раком. Дела мои были плохи. И я позвонил знакомой журналистке, работающей на телевидении, и сказал ей, что хочу снять фильм — не может ли она помочь мне с финансированием? Через неделю она мне перезвонила и сказала: "Кристоф, ты можешь снимать, что хочешь". Бюджет тоже оказался более чем приличным. Словом, лучше не придумаешь.

- И что же вы придумали?

- Сейчас я ищу сценариста. Наверное, им будет Оскар Релер — также хорошо известный на этом фестивале режиссер. Скорее всего, это будет игровой фильм о Йозефе Бойсе.

- Бойс, к наиболее известным постулатам которого относится утверждение, что "любой может стать художником", всегда был для вас очень важной фигурой. Не собираетесь ли вы сыграть его роль?

- Я снялся бы в этом фильме, но не в главной роли. Я комический персонаж, я клоун.

- Сейчас вам, в качестве члена жюри, приходится работать "в команде", где главная — Тильда Суинтон. Как вы понравились друг другу "двадцать лет спустя"?

- Те годы были для нас очень интенсивным временем. Мы и сегодня очень хорошо друг к другу относимся и, можно сказать, очень друг другу нравимся. Но она сейчас приехала на фестиваль со своим другом, я — с моей невестой. Мы с Тильдой друзья, мы рады друг другу, когда встречаемся, но не нуждаемся друг в друге, когда этого не происходит.

- Как проходит работа жюри под председательством Суинтон?

- Я считаю, что она отличный председатель. Она говорит, что думает, и отлично умеет руководить. Мы все сидим, болтаем о том, о сем, а она ударяет кулаком по столу и говорит: "Так, теперь мы подсчитываем баллы".

- Возможно, некорректно спрашивать вас сейчас о ваших или жюри фаворитах, но что вас тронуло или поразило из увиденных образов, из тем фильмов?

- Меня сейчас больше всего интересуют иные киноязыки, иные способы киноповествования. Тут я ничего нового для себя не открыл — так, чтобы я мог сказать: "Вот, это кино принципиально нового типа". Красивых образов, красивых кадров сколько угодно — например, новый фильм Анджея Вайды очень хорош визуально. Но меня, наверное, больше интересуют картины с более концентрированным политическим "посланием", фильмы, открывающие новую перспективу на ту или иную страну.

В этом смысле мне очень понравился иранский фильм ("Про Элли", Ансгар Фархади — ред.): эта картина показала мне иранское общество таким, каким я его сам никогда бы не увидел. Постоянно приходится слышать и читать о "плохом Иране": "шах-революция-Хомени". А эта лента открывает другую перспективу. Мне кажется, надо показывать любые фильмы. "Одного фильма" для всех нет, и не может быть — это не удалось даже американцам.

- Когда вы решились говорить о своей болезни, вы неоднократно произнесли в интервью фразу "показанные раны — это излеченные раны". Считаете ли вы, что это относится и к фильмам?

- Я человек спиритуальный, я постоянно борюсь с каким-нибудь Богом — то с Иисусом, то с Мохаммедом. Во всяком случае, эта божественная фигура не дала мне пока ответа на целый ряд вопросов. Например, мою болезнь я считаю большой несправедливостью и просто свинством со стороны бога. Но в целом мне кажется, что кино, как и искусство вообще, — это достойное интеллектуальное продолжение церкви. Церковь остановилась в своем развитии. Искусство сделало следующий шаг. Церковь — в лице нашего папы, например, — говорит порою невозможные вещи. То, что изрекает этот человек — это просто катастрофа. Искусство и кино — это тоже своего рода литургии, у них свои ритуалы. Культура — это внешнее выражение той духовности, которая есть внутри нас и которую мы уже не можем "конвертировать" в религию или церковь, какими они являются на сегодняшний день.