Одиночество в реальном времени

В российский прокат вышла одна из самых ярких лент этого года, главный фильм последнего Каннского кинофестиваля, картина "4 месяца, 3 недели и 2 дня" румынского режиссера Кристиана Мунджу. Это фильм про Румынию на излете режима Чаушеску, про незаконный аборт и про то, что случалось с каждым, кто жил в те времена.

Две студентки, соседки по комнате в общежитии, куда-то собираются. Зачем-то берут с собой скатерть. Одна заметно нервничает, другая ведет себя спокойно. Та, что спокойнее, одалживает какую-то значительную сумму денег у своего жениха. Все очень подробно и как-то по-деловому. Оказывается, ее самая близкая подруга забеременела и срочно надо избавиться от плода. Потому что по-другому — никак.

Каждый кадр подчинен логике поступков. Монтажные склейки скупо следуют заданной логике необходимости. Действуя в манере жесткого, предельно натуралистичного триллера, Мунджу драматизирует недраматичную фактуру. Камера следует за Отилией, она мечется и чего-то хочет. Кажется, здесь все закончилось, все доживает, все медленно разлагается, а на окнах дохнут мухи. Запах гнили и равнодушного упадка — это Румыния, 1987 год, на излете режима Чаушеску. А девушке срочно надо избавиться от нежелательной беременности. Но Габита боится, и поэтому Отилия все делает за нее. Она пытается снять номер в гостинице, но все номера здесь заняты. Она снимает номер в другой — он на двоих и будет стоить дороже, чем они рассчитывали. Отилия встречается с человеком, который может помочь ее подруге Габите сделать нелегальный аборт. В простой до ужаса комнате отеля Габиту избавляют от плода.

Отилия идет в гости к своему жениху на день рождения его матери. В ее сумочке только что убитый почти что ребенок — пятимесячный зародыш, она выкинет его в мусоропровод, зайдя в подъезд по дороге. Вряд ли ей когда-нибудь захочется такое вспоминать. Мрачный, темный город — пугающая пустота одиночества. Столкновение с реальностью в первый раз — крайне болезненное ощущение.

На фоне семейного праздника Отилия сидит, как будто где-то в другом месте. Там, где полчаса назад деловой мясник Бебе разделывал молодую девушку, ее подругу, извлекая щипцами почти что ребенка. А здесь ее ждет объяснение с женихом — конечно, им надо расстаться. Парень ничего не может понять — как, почему? Но она теперь другая, она теперь знает нечто ужасное — голую жуткую действительность, настоящий ад. Одиночество, беспомощность и ужас — это называют опытом. Она вдруг стала взрослой.

Тот же самый ад есть в балабановском "Грузе 200". Театрализованный балабановский фильм и внимательная, до комка в горле дотошная работа Мунгиу, по сути, сделаны на одной волне. Обе о том, что 20 лет назад время остановилось где-то между догнивающим прошлым и ничем. Фильм Мунгиу тоже вызывает шок — но не шок отвращения, а шок узнавания. Балабанов пытается расправиться с демонами прошлого, а Мунджу рассказывает вечную историю.

Пристальное внимание к деталям имеет практически гипнотическое воздействие, но натуралистичным "4 месяца, 3 недели и 2 дня" назвать все-таки нельзя. Это нечто большее, чем натурализм, — это натурализм на грани сюра, реальность на грани сна. В него погружаешься практически сразу, этот сон становится твоим. И распутать этот клубок воспоминаний, придумок, событий, снов не представляется возможным. Предельно точная режиссура Мунджу заставляет забыть о присутствии камеры — камеры нет. Повествование практически безусловное и ведется в реальном времени.

Габита, Отилия и Бебе в номере заштатной гостиницы. Крепкий, лет сорока самозваный доктор в таком перестроечном румынском свитере деловым и опытным взглядом быстро определяет, что срок беременности совсем не тот, что ему назвали, что студентки его обманули. И гостиница не та, о которой договаривались, и денег у них вдруг не хватает. Придется доплатить натурой. А девушки молоды, им страшно. Они просят, уговаривают, плачут — им некуда деться. Паутина недопонимания, страха, ужаса, объяснений, просьб, ужаса, ужаса, ужаса, боли, стыда клеит липкой лентой, обездвиживает. И время замирает, почти физически ощущаются подергивания секундной стрелки. Что-то похожее мутное всплывает в сознании — никаких абортов, другое, но тоже липкое, стыдное, страшное. Что-то такое, что никогда не будешь вспоминать, что-то, что даже забудешь, но что приснится паутиной, в таких же подробностях. С этими мертвыми мушиными тельцами на подоконнике. Что-то, что случалось с каждым.