Нью-Йорк встречает магнетическое кино Аббаса Киростами

В Нью-Йорке в Музее современного искусства (МоМА) с 1 марта по 26 мая проходит ретроспектива фильма Аббаса Киростами. Там же экспонируются фотоработы и медиа-инсталляции иранского режиссера.

Журналисты, аналитики, редакторы толстых журналов и газетные колумнисты, короче, все стратеги и тактики большой политики в один голос предрекают, что противостояние с Ираном достигнет своего апогея этой весной. Тревожное ощущение острого кризиса сгущается буквально со дня на день. Это чувствуется и по тону Белого дома, и по характеру газетных дискуссий, и по взволнованности редакционных писем, и по штукам политизированных комиков, и по словарю телевизионных комментариев, и, что немаловажно, по календарю культурных мероприятий.

Так, когда на экраны вышел очередной исторический боевик "300", рассказывающий о битве спартанцев с персами в Фермопильском ущелье, скандал ему был сразу обеспечен. В этой, ничем более не примечательной ленте, где компьютерные эффекты с успехом заменяют форму и содержание, увидели вызов Запада Востоку. Поскольку греки сражались с персами, в Иране обиделись за предков, заявив, что Америка сознательно нагнетает напряженность и сгущает краски. Америка тут, конечно, не причем, да и Голливуд — не очень. Он живет по своим законам, которые имеют только косвенное отношение к политике. В истории Голливуд обычно интересует только сюжет — конфликт, а не историческая справедливость.

Однако сам по себе инцидент с фильмом о спартанцах характерен для духа времени. Сегодня все, что хоть как-то связано с Ираном, резонирует с общественным сознанием Америки. Именно поэтому Музей современного искусства Нью-Йорка открыл невиданного размаха ретроспективу самого, пожалуй, знаменитого (после, разумеется, одиозного президента этой страны) иранца Аббаса Киростами (Abbās Kiyārostamī). Впервые американские зрители смогут посмотреть практически все фильма режиссера. Музей представил 35 его картин. Плюс к этому в Нью-Йорке проходит выставка фотографий, которыми Киростами тоже знаменит.

В связи с этим важным событием Киростами приехал в Нью-Йорк. В своих американских интервью он очень сдержан и лаконичен. Он даже не жаловался на трехчасовой допрос в аэропорту Кеннеди. С другой стороны, Киростами не сетовал и на иранские власти, которые давным-давно не показывают его фильмы у себя в стране. Киростами слишком знаменит, чтобы его преследовать, но его, казалось бы, аполитическое кино не нравится режиму, и с этим режиссер, похоже, уже примирился.

Зато в Америке фильмы Киростами, по-прежнему, находят себе верных поклонников, которые уже много лет с любовью и пониманием смотрят его странное, магнетическое кино.

Критик The New York Times Скотт (A. O. Scott) предварил открытие ретроспективы в Музее современного искусства восторженной статьей, где он так пишет о Киростами:

Его фильмы — одновременно простые и загадочные, безыскусные и визуально изощренные. Но главное — лучшие картины Киростами навсегда изменили наши фундаментальные представления о сути кинематографа и основах режиссерской профессии.

О нью-йоркской ретроспективе фильмов Киростами я беседую с кинорежиссером Андреем Загданским.

— Годар сказал такую фразу: "Кино началось с Гриффит и кончилось Киростами". Ваш комментарий?
— Годар сказал еще одну фразу, что он не видит большой разницы между документальным и игровым кино. Когда ты снимаешь постановочный фильм, ты превращаешь реальность в документ, она уже сложилась перед камерой, эти события происходят. А когда ты снимал документальный материал, то ты потом организуешь его по принципу игрового фильма. То есть изначальное противоречие между игровым и неигровым фильмом, очень точно обозначенное Годаром, противоречие, на котором построено очень много фильмов. И Киростами, в числе прочего, — это пограничная эстетика между документальным и постановочным фильмом. То, что он делает, то, что он исследует, очень часто на границе одного и другого. Его постановочные фильмы выглядят как документальные, его документальные вещи похожи на игровые.

— Это мне напоминает старый спор о нон-фикшн. Когда меня спрашивают, что я пишу, я говорю: "Нон-фикшн". "Это документальные книжки?" Я говорю: "Стихи — это фикшн или нон-фикшн? Документальная или не документальная литература?". После этого начинается долгое молчание. Примерно так же надо, по-моему, относиться к фильмам Киростами, потому что они точно так же для меня чистая поэзия. Это настоящее лирическое кино, и Киростами, по-моему, чуть ли не единственный режиссер-поэт. Это во всем сказывается, в том числе, и в текстах фильма. Вот, например, его фильм, который он назвал своими любимым — "Крупным планом" (Close-Up). Этот фильм ведь сделан как документальное кино, это и есть документальное кино, это настоящая история. Но там встречаются фразы, которые прямо взяты из стихотворения. Например, такая: "Я ушел в горы, чтобы встретить Музу. А Муза мне сказала: "Я тебя искала, а не ты меня". Это похоже на миниатюру. Или другая фраза: "В тюрьме хорошие люди становятся лучше, а плохие — хуже". Я долго думал об этой фразе. И вот этот вот лирический монолог его героев производит странное впечатление, потому что он на границе между вымыслом и реальностью, между поэзией и прозой, как и все его кино.
— Вы пропустили очень важную деталь. Вы цитировали высказывания главного героя в фильме "Крупный план", но нужно обозначить сюжет, для того чтобы оценить всю прелесть этих слов. Ведь дело в том, что это подлинная история. Некий человек решил выдать себя за знаменитого режиссера в иранском кино и оказывается в одном доме. Он самозванец, выдает себя за кого-то другого. Его разоблачили, арестовали и судят. Вся эта история в действительности случилась в Иране. Человек, за которого выдавал себя этот самозванец — известная фигура и иранском кино, человек, которого хорошо знает Киростами. Что после этого делает Киростами? Он приглашает всех людей, которые участвовали в этой подлинной драме, в курьезе, сыграть самих себя. И он разыгрывает всю эту ситуацию заново. Документальное кино это или постановочное? Это очень сложный вопрос.

— Наверное, важнее всего то, что это интересное кино. Киростами однажды сказал фразу, которая заставила меня очень сильно задуматься. Он сказал, что "иные фильмы могут вас усыпить в зале, но не дадут вам спать по ночам". Именно это и происходит с его фильмами. О них невозможно забыть. Они влезают в подкорку. И я думаю, что тот эффект, который производит Киростами на заграничную аудиторию, связан с тем, что что-то необычное есть в самой ткани этих произведений. Интересная деталь. В его фильмах очень часто люди разговаривают в машине. Сам Киростами объясняет это так: в машине люди разговаривают самым искренним образом, потому что они могут не смотреть друг другу в глаза.
— Совершенно замечательная деталь. Именно таким разговором в машине начинается один из его самых сумасшедших фильмов, который по-русски надо переводить, как "И ветер унесет всех нас". Люди едут в машине, разговаривают, разговор абсолютно никакой, вроде бы бессмысленный, и потом, вдруг, вспыхивает гигантский общий план заблудившейся машины, пыль... Это совершенно дух захватывающее состояние. Ты понимаешь, как человек потерян в этом огромном пространстве, как он один на один с этой пылью, с этим бесконечным пространством, которое против тебя. Это совершенно захватывающе.

— И тот же пейзаж в самом знаменитом фильме Киростами "Вкус вишни" (Taste of Cherry), получивший все премии, которые только бывают в кино. Ведь там тоже люди едут в машине, и идут бесконечные разговоры. Главный герой просит, чтобы его похоронили, когда он покончит с собой. Мы никогда не узнали, ни почему это происходит, ни почему это кончилось.
— Мы узнаем под самый конец фильма, в чем суть этого разговора. Это же интрига картины, что люди разговаривают, и он что-то прощупывает, зондирует, пытается принять решение правильный или неправильный это человек для того, чтобы задать вопрос. А смысл ситуации в следующем. Если я покончу жизнь самоубийством в фундаментальной иранской стране, найдется ли кто-то, кто меня похоронит? Вот задача героя фильма. И мы понимаем это под самый конец. Это все обрушивается на нас, как взрывом, через медленный, тягучий, абсолютно поэтический, абсолютно пыльный мир, в котором живут эти герои.

— Интересно, что фильмы Киростами построены в очень сложной политической ситуации. Потому что иранское кино должно все время работать с цензурой, и Киростами говорил о том, что для него это вызов, как для художника. Потому что режиссер не может показать не только поцелуй между мужчиной и женщиной, но герой не может дотронуться до волос женщины. Это бесконечные запреты. Обходя их, он находит свой поэтический язык. И я подумал о том, что если в России в такой ситуации художники искали эзопова язык, искали поэтику намека, то в Иране они пришли к поэзии, которая заменят драму, конфликты заменяют поэтическими тонкими нюансами и кадрами. Поэтому столько детей, например, в иранском кино. Поэтому столько пейзажа, поэтому столько недоговоренности. И, как ни странно, именно это принесло в международный кинематограф новую струю.
— То, что вы сказали, уводит немножко в сторону, но все равно это о нашем герое, о Киростами. До какой степени цензура является проклятием или благодетелю в жизни художника? Мы, как люди выросшие в Советском Союзе, сформировавшиеся там, привыкли считать, что цензура это есть абсолютный грех. Что — правда. Но, вместе с тем, как всякое ограничение, а художник зачастую расцветает в ограничениях, ограничения создают ту стену, которую нужно преодолеть. Цензура иногда является исключительно стимулирующим фактором

— Синявский, который знал толк в цензуре, говорил, что цензура идет на пользу художнику, потому что без цензуры он вянет, как цветок под ярким солнцем. Андрей, как вы считаете, какой политический смысл в ретроспективе Киростами в Музее современного искусства, в сегодняшней политической атмосфере?
— Безусловный ответ, который зашифрован в вашем вопросе. Конечно, сегодня, когда Белый дом подчеркивает свою достаточно воинственную риторику по отношению к Тегерану, и к Ирану в целом, Музей современного искусства устраивает ретроспективу единственного известного нам иранского художника, художника мирового уровня, равного Феллини, Антониони. И мы видим, что жители Ирана это такие же люди, как мы с вами. И это, мне кажется, самое главное. На уровне международной политики, на уровне того, как весь мир смотрит на конфликт между Америкой и Ираном, мы видим другую сторону, мы видим людей.