Миру — Рим

О завершившемся фестивале в Венеции иначе не скажешь как формулами давно минувших дней. Программа, собранная перфекционистом Марко Мюллером в пику конкурирующему Римскому фестивалю почти исключительно из мировых премьер, показала, насколько "обострилась борьба идей в современном киноискусстве", да и в фестивальной конъюнктуре тоже.

Время всеядного постмодернизма и "конца истории" кончилось пять лет назад, 11 сентября 2001 года. За истекший период — как реакция на "борьбу с терроризмом" — реанимировались радикальные художественные силы. Кино вновь рвется выполнять свой общественный долг, и даже если прямо не вмешивается в политику, все равно оказывается идеологизировано, окрашено в цвета угнетенных этносов и "меньшинств". Это может быть черный, желтый, голубой и (не в последнюю очередь) красный.

На фестивалях побеждают Майкл Мур, Кен Лоуч, Энг Ли с "Горбатой горой" и Филипп Гаррель с "Обыкновенными любовниками", ветеран революции 1968 года. Среди награжденных в этом году — ангажированный документальный киноэпос негритянского активиста Спайка Ли "Когда прорвало дамбы: Реквием в четырех актах" — о нью-орлеанском природном и социальном катаклизме. А также фильмы заслуженных "старых левых" Алена Рене ("Сердца"), Жан-Мари Штрауба и Даниель Юлэ ("Встречи"). Пускай сами эти фильмы архаичны, но откровенно представленная в них форма интеллектуальной рефлексии напоминает времена, когда кино рассматривалось как оружие, а идея левого радикализма заправляла миром.

Сегодня "левая прогрессивная идея" реанимировалась в борьбе с капиталистическим глобализмом. Этой теме посвящена антиутопия мексиканца Альфонсо Куарона "Дитя человеческое", в финале которой черная женщина рожает нового мессию, причем женского пола. И даже в таком квазиразвлекательном фильме, как "Королева" Стивена Фрирза, пущено немало ядовитых стрел в сторону британской элиты, от аристократии до бюрократии.

Накатила и другая радикальная волна — с Дальнего Востока, хотя с первого взгляда ее не всегда опознаешь в этом качестве. Победивший в Венеции "Натюрморт" Цзя Чжанкэ — образец медитативного китайского "революционного" кино, философской темой которого становится процесс преобразования мира: судьбы людей рушатся и складываются заново на фоне разрушения города и строительства плотины. В последнем Канне был показан (без согласования с китайскими властями) "Летний дворец" — дневник любовных переживаний студентки, косвенно захватывающий трагедию на Тяньаньмэнь. Режиссеру этого фильма Лу Е запретили работать в кино, так что кому-то показалось, будто венецианская награда "Натюрморту" выдана в пику китайской цензуре. Если и так, стоило бы поучиться у китайцев напору, с которым они штурмуют фестивальные высоты, на что в конечном счете с восточной изощренностью работает даже цензурный комитет.

Впрочем, не стоит увлекаться теориями заговора. На самом деле выбор жюри продиктован чутьем на "прогрессивный кинематограф" — понятие, вновь обретающее смысл в сегодняшних обстоятельствах. Так ведь было и при советском тоталитарном режиме: западные левые, заправлявшие фестивальной политикой, поддерживали наших "левых" (на самом деле скорее правых в общепринятом смысле). Теперь, когда увлечение маоизмом потеряло актуальность, а Китай стал почти буржуазной страной, ничего удивительного, что героями фестивальных ристалищ стали китайские диссиденты.

Или даже другой, ненагражденный фильм, снятый без всякой цензуры тайваньской киногруппой в Малайзии — "Не хочу спать одна" Цай Мин-ляна: здесь в центре бунт тела (именно тела, а не души) против условий человеческого существования и ядовитой окружающей среды. Впервые у знаменитого тайваньского режиссера, который уже собрал за свои прежние работы целую коллекцию самых престижных призов, героями становятся гастарбайтеры, бомжи, прямые жертвы строительных мегапроектов, экономических и экологических кризисов, язычники и варвары нового века.

В этом смысле "Эйфория" Ивана Вырыпаева (который очень любит термин "прогрессивное кино") органично вписывалась в венецианский контекст. Фильм был в двух шагах от того, чтобы выбиться в лидеры, но — редкий для Венеции случай — картине помешал собственный радикализм. "Эйфорию" публика приняла с энтузиазмом, жюри дебютов выделило в тройку фаворитов, а молодежное жюри наградило "Золотым львенком". Ошибаются те, кто объясняет выбор этой картины для конкурса модой на экзотику. Мы уже давно не модны и не экзотичны. Как раз момент экзотики в "Эйфории" не сработал, отчасти из-за субтитров, которые смазали своеобычность и юмор диалогов.

Фестиваль на Лидо, рожденный как часть биеннале — выставки современного искусства, остается одной из главных цитаделей радикального кино. Ей даже при таком опытном бойце, как директор Марко Мюллер, трудно существовать в осаде коммерческого кинематографа, в устаревшей инфраструктуре и музейно-ностальгической атмосфере.

А какова альтернативная идея Римского фестиваля, который откроется ровно через месяц? Пока известно только то, что здесь взяты ориентир на популистский тип кинематографа, большие премьеры, большие денежные призы и самых больших голливудских звезд. Это симптоматично, учитывая, что американцев, по сути, прокатили в Венеции: пресса разругала фильмы Оливера Стоуна и Брайана де Пальмы, а жюри проигнорировало "Бобби" Эмилио Эстевеса и скрепя сердце наградило одного только Бена Эффлека из "Голливудленда".

С точки зрения международных интересов российского кино все дороги, проходят они через Рим или Венецию, ведут в мир, который с трудом, но все же привыкает к смене имиджа кинематографа made in Russia. Многие по-прежнему ждут появления "нового Тарковского" — его, кстати, увидели три года назад в той же Венеции в Андрее Звягинцеве. Тем не менее всеми замечен рост нашей киноиндустрии, и работающий в Голливуде Гильермо дель Торо спросил меня не о Сокурове или Звягинцеве, а о Тимуре Бекмамбетове. Однако в конкурсе Римского фестиваля будет все же никакой не блокбастер, а второй, помимо "Эйфории", радикальный фильм российского киносезона — "Изображая жертву" Кирилла Серебренникова.