"Исчезла генетическая устойчивость к пошлости"

Негосударственная профессиональная премия "Мастер" за достижения в области изобразительного искусства возникла по инициативе галереи "Ковчег" три года назад. Лауреатами в этом году стали супруги и соавторы Юрий Норштейн и Франческа Ярбусова, создатели всемирно известных анимационных лент "Сказка сказок" и "Ежик в тумане". Они выделены жюри арткритиков за совместную выставку в Музее личных коллекций, которая прошла с огромным успехом и неоднократно продлевалась устроителями. С лауреатом премии "Мастер — 2005" Юрием Норштейном встретилась Татьяна Невская.

— Юрий Борисович, ваши фильмы "Шинель", "Сказка сказок", "Цапля и журавль", "Ежик в тумане" создали вам славу гения мультипликации. Тем не менее говорят, что вы случайно пришли на студию "Мультфильм".

— Случайно. Я и сейчас все еще не уверен, что это — мое.

Но рисовал я всегда: ходил в изостудию Дома пионеров, потом — художественная школа. Я думаю, там собрались опальные учителя, они жили искусством. Впоследствии выяснилось, что в этой школе учились многие мультфильмовцы: Геннадий Новожилов, Володя Попов, Валя Караваев, Эдуард Назаров, Франческа Ярбусова, моя жена.

— За годы вашей работы над "Шинелью" было много об этом написано, в частности, о том, как вы воплощаете в мультипликации гротеск.

— На самом деле, если внимательно подумать, это никакой не гротеск. И "Шинель" не гротеск, и Гоголь не гротеск. Гоголь — не сатирик. Салтыков-Щедрин — сатирик. Гоголь нечто большее. Если бы он был только сатириком, я не думаю, что он занял бы такое гигантское место в мировой литературе. Это нечто большее. А вот что большее — загадка, и для меня это тайна.

Но это вовсе не значит, что я не знаю, что делать. Есть моменты, когда происходит война с самим собой. Они сопровождают любого человека в любом творчестве. Я прекрасно знаю, что делать.

Но мне трудно говорить, что это будет. Может показаться, что режиссер должен все до конца видеть, а если он не видит, это может вызывать смущение, зачем он тогда беретсяза кино. Для меня задуманное кино никогда не совпадает с результатом. Кроме того, если бы я сказал: "Я все пережил, осталось только сделать", — это была бы глупость. Великий французский режиссер Рене Клер сказал однажды фразу, которую любило цитировать наше Госкино: "Фильм сделан, осталось его только снять". Эта фраза абсолютно невежественна для кинематографа. В конце жизни Рене Клер каялся, называя эту фразу глупостью. Я думаю, она была скорее направлена на журналистов, а может, на продюсеров, чтобы деньги давали.

Для меня кино открывается по мере снимаемых сцен. В каждой сцене таится неожиданность, несмотря на то что мультипликация разрабатывается заранее. Я тем более этим занимаюсь, поскольку я режиссер и мультипликатор одновременно. Я должен был, казалось бы, хорошо видеть будущий эпизод, сцену и так далее. Но этого не происходит. Все равно фильм разворачивается, как будто ты открываешь свиток, и что там внутри, ты не знаешь. Знаешь только, что загнал туда некоторые ощущения будущего фильма. Но твердо до конца сказать, какие будут рифмы, строй фразы, — этого не скажет никто. Это было бы самонадеянностью.

Я могу сказать только, о чем я думаю, что преследует меня, почему я делаю это кино. Какие мучения претерпевают эмоция и мысль. И почему ты взялся за это кино, и что в твоей жизни откликается на эту повесть.

Если переживания не сдерживаемы ничем, если они искренни, если они не замысленны специально на публику, а являются просто частью всего состава твоего — кровяного, нервного, они не могут не отразиться в работе.

— Когда смотришь ваши фильмы, поражает их непохожесть на работы ваших, очень небесталанных товарищей по цеху. Вы вообще другой.

— На самом деле каждый человек — другой. Может быть, каждый делал бы по-иному фильмы и не старался скрыть, что он другой. Но мешает боязнь не попасть в унификацию окружающей мысли.

Вот, например, все очень любят говорить "cовдепия". Я терпеть этого не могу. Не потому что во времена те я не испытывал давления. Но я жил в том времени, тогда рождались, жили и умирали мои близкие. Я не могу определить это словом "совдепия". Кроме того, я отношусь несколько по-иному к общественным явлениям и не хочу рифмоваться с общим отношением к будто бы уже установленным порядкам. На самом деле боязнь быть самим собой, попытка пристроиться и есть та же самая "совдепия".

У меня есть отношение к истории, к жизни, где очень много обертонов. Даже Шаламов, самый трагический голос XX века, не нивелировал время советской власти, потому что, говоря об этом времени, он оставался на невероятной, недосягаемой высоте человеческого достоинства.

— Мы говорили уже о том, что вы случайно пришли в мультипликацию. А чем вы собирались в жизни заниматься?

— Живописью. Я ее люблю превыше всего. Как абсолютно выдающееся человеческое деяние. Мне иногда бывает грустно от того, что наступит безвременье и я никогда больше не увижу "Возвращение блудного сына" Рембрандта. Или "Менины" Веласкеса. Это такое надмирное, именно оно дает тебе подлинность человеческого существования, а не ерничество по отношению к недавнему прошлому. Поэтому я люблю живопись и все, в чем заключен высокий дух. Прежде чем авторы шедевров пришли к великим результатам, они пережили колоссальные трагедии. Рембрандт — человек светский — пал на дно жизни. Ван Гог был беден, как церковная мышь. И, если бы не брат, то понятно, что с ним бы стало. Тут надо знать, какой ценой это все покупается. Как сказала Ахматова: "Какой ценой купил он слово".

— Вам важно бывать в музеях?

— Непрерывно. Иначе у меня пересыхает во рту. Я многое люблю. Гойю, "Пьету" Микеланджело, "Троицу" Рублева — вещь, которая мгновенно поселяет в тебя жизненный смысл. Я довольно хорошо знаю живопись, которую люблю. И памятью возвращаюсь к ней. Могу вспоминать фактуры, живописные метания, невероятной силы живописную страсть.

— Расскажите о вашем опыте с японцами.

— Был такой проект у японцев, который должен был состоять из 36 фильмов по 36 стихам Басё. По-японски это называется рёнку — сцепленные строки. Когда трехстишья соединены между собой тайными ходами: либо предметным миром, либо образами, метафорами. Они составляют единый цикл. И вот японцы пригласили 35 режиссеров мира. От России были Александр Петров и я. Каждый должен был сделать 30-секундный фильм по этим стихам. Практически никто не уложился в эти 30 секунд. Меня часто спрашивают, пойдет ли это на российских экранах. Нет. Это все требует перевода. И потом беда в том, что настолько уже искажены невидимые кодовые знаки зрителей, их генетическая устойчивость по отношению к пошлости, что трудно зрителей возвратить к пониманию, что есть подлинное, а что — суррогат.