Исповедь и проповедь
Как "РГ" уже подробно сообщала, Фонд Андрея Тарковского впервые на русском языке выпустил книгу его дневников. В сравнении с множеством зарубежных изданий это — самое полное.
Ни имя этого режиссера, ни его фильмы, ни его сложная, противоречивая судьба уже не нуждаются в представлениях. Его фильмы у нас выходили минимальными тиражами, но попасть на них было невозможно, а потом уже они не покидали экранов, и за многие годы их аудитория давно превысила рекорды разнообразных "Дозоров", как ночных, так и дневных.
При всех ужасах советской системы кинопроизводства рискну напомнить, что именно в ее рамках Тарковский снял большие, постановочные, дорогие фильмы. Он состоялся как художник благодаря этой системе — но и жестоко страдал от нее. И эти страдания отражены в его дневниках, которые он озаглавил "Мартиролог" — "Книга страданий". Их подготовил к печати сын Тарковского — Андрей Андреевич, живущий в Италии. Отец в дневниках зовет его Тяпой.
Тарковский писал дневник для себя и, по всем признакам, не собирался его публиковать. Это можно понять: тот образ большого художника, который сложился в результате просмотра его фильмов, теперь предстает в ином свете. Это книга, которая ворошит все ранее прочувствованное в его картинах и открывает их с неожиданной стороны.
Советская киноиндустрия, как и любая советская структура, зиждилась на подозрительности и на том, что называли партийной бдительностью. Государство было и заказчиком, и продюсером, оно платило деньги и диктовало свои условия. И вот на "Мосфильме" идет заседание худсовета, обсуждается только что снятый "Солярис". Тарковскому предлагают:
1. Прояснить образ земли будущего — в фильме неясно, каким оно будет.
2. Нужно показать пейзажи планеты будущего.
3. Уточнить, из какой формации летит Кельвин — из социализма, коммунизма или капитализма.
4. Изъять концепцию Бога.
5. Изъять концепцию христианства.
6. Изъять исполнителей-иностранцев.
7. Сократить самоубийство Хари.
8. Сократить сцены в кровати.
9. Убрать кадры, где Крис без брюк.
10. Зритель ничего не поймет.
Вывод Тарковского: "Сдохнуть можно, честное слово! Никак не могу взять в толк, что они имели в виду, давая мне эти поправки. Выполнить их нельзя — это развалит фильм. Не выполнить? Все это носит характер провокации, смысла которой я не могу понять. Боже мой, какими же надо быть кретинами, чтобы сделать подобные замечания!"
Ну как должен был чувствовать себя на этом худсовете художник, который не просто ваял фильм на потребу, а им жил, им болел, вкладывал в него нечто для него важное.
Но такие худсоветы — будни тех времен. И входили в них не кретины, а люди знаменитые, часто талантливые. Но был обязательный ритуал: худсовет должен давать поправки, следить, чтобы не просочилась чуждая идеология. И тут каждый старался, как мог, — каждый хотел жить и работать.
Такой парадокс. Внутри системы — тяжело, унизительно, гнусно. Без этой системы, как ясно сегодня, кино превращается в дополнение к жбану пепси и кульку попкорна.
Жернова системы вращались со скрипом, перемалывая кости художникам, заставляя их ощущать как свой крест эти годы, проведенные в бессмысленной борьбе с невежеством. За 18 лет в этой системе Тарковский снял только 5 фильмов.
Снова дневники: "Что же это за страна, которая не хочет ни побед нашего искусства на международной арене, ни новых хороших фильмов и книг? Настоящее искусство их пугает. Искусство гуманно, а их назначение — давить все ростки гуманизма, и они не успокоятся, пока не превратят личность в скотину. Этим они погубят все — и себя, и Россию".
Звучит актуально, да? Тарковский уже тогда видел ростки того, что мы наблюдаем сегодня в полном размахе.
СССР принято сравнивать с концлагерем. Пусть так. Но люди продолжали жить, по-разному приспосабливаясь к этой жизни, и у каждого из них была своя правда. Максималист Тарковский приспосабливаться не мог. И признавал только одну правду — свою. Ему вряд ли стало легче за границей — там больше свободы, но и там у каждого свой интерес. А он из тех людей с обнаженными нервами, которые свой ад всегда носят с собой. Из его дневников это становится абсолютно ясно.
Второй шок — это открытия в самом Тарковском. Его жизнь была мучением, а мучения деформируют личность. От страницы к странице видишь, как человек становится подозрителен, как он от всех ждет предательства. Так в предателях оказались многие, с кем он работал и кому в общем-то обязан: прекрасные операторы Вадим Юсов и Георгий Рерберг, художник Николай Двигубский. Первый принес с собой изобразительное решение всех ранних картин Тарковского, второй снял ему "Зеркало", а третий нашел для "Зеркала" изобразительное решение. И вот — предатели.
Книга изумляет беспощадностью автора. Раскрываются те стороны натуры Тарковского, которые он и не скрывал в быту, заслужив репутацию человека колючего и неудобного, но наедине с дневником он буквально спускал их с цепи. Его многое раздражало, и дневник был для него подобием того японского болванчика, которого можно хорошенько отдубасить и так унять свою ярость.
В дневниках достается Сергею Герасимову, Марку Захарову, Марлену Хуциеву, Станиславу Ростоцкому, Юлию Райзману, Глебу Панфилову, Иосифу Хейфицу, Владимиру Наумову... Если посмотреть список людей, которых автор называет завистливыми бездарностями, то в нем окажется почти весь наш кинематограф, за очень малым и далеко не всегда лучшим исключением. Сергей Бондарчук — "Ну что за мерзавец!" "Гамлет" Козинцева — до чего же это ничтожно!" А в театре? "Вчера был на Таганке. "Мастер и Маргарита". Ужасно. И ни одного актера". В литературе: "Прочел Гумилева — какой бездарный и претенциозный субъект!" Не лучше и на Западе: Дзеффирелли — чудовищно. Антониони — очень слабо, Ангелопулос — ужасно. "Гордон Крэг претенциозен и глуп". "Не нравится мне этот Джек Николсон — витрина". "Амадеус" Милоша Формана: 8 "Оскаров" — и так бездарно".
Выход его дневников, я думаю, должен нас подвигнуть не на разговор о том, какие ужасы нес в себе советский режим, — с этим давно ясно. Важнее снова, прочитав эту страшную в открытии потемок души исповедь, как когда-то Шукшин, задаться вечным для России вопросом: "Что с нами происходит?"
Я много читал дневников — нигде не встречал такого количества брани. Ощущение, что автор страдал комплексом лютой ревности к коллегам, более обласканным зрителями и властями. И это тоже — реальный Тарковский.
Вот строки из дневника: "Прочел "Казанский университет" Евтушенко. Какая бездарь! Мещанский авангард. Жалкий какой-то Женя. Кокетка. Однажды подошел ко мне в ВТО:
- Почему ты такой жестокий, Андрей?"
С этим вопросом я обратился к человеку, хорошо знавшему Тарковского, — его сотруднице, работавшей его ассистентом на фильмах "Солярис", "Зеркало" и "Сталкер", ныне вице-президенту Международного фонда Тарковского и главе фонда "Белый день", имеющей прямое отношение к изданию дневников режиссера, — Марианне Чугуновой. Ее объяснение звучит убедительно:
- Да, часто он бывал нетерпимым. Но досаду свою на коллег выливал в дневнике. А коллеги же — очень многие — предпочитали это делать в директорском кабинете студии. Мне кажется, первое предпочтительней. Кроме того, Тарковский был достаточно беспощаден к себе — почему же он должен был щадить других?
Да, Тарковский был труден и по отношению к себе — это правда. "Кажется, — пишет он, — "Сталкер" будет моим лучшим фильмом. Это вовсе не значит, что я высокого мнения о своих картинах — они суетливы. Просто другие делают картины во много раз хуже".
Эта гордыня заставляла его тщательнейшим образом подсчитывать знаки признания, оказанные ему в мире, — свои призы и премии. Он их выписывает в столбик — зачем? Любоваться? Еще раз доказать себе очевидное: на родине его недооценивают. Несколько раз он пишет о том, что Бергман назвал его первым режиссером мира — лучше, чем Феллини.
Это уже, конечно, самоубийственная ситуация. Ну кто первее из режиссеров — Феллини, Бергман, Антониони, Эйзенштейн, Тарковский? Это же не рысаки на скачках. Все эти фантомные боли принимали мистический характер — он видел много снов и все их исправно записывал в дневнике. Он чувствовал руку Бога на своем затылке — и об этом писал тоже. И вот итог, почти неизбежный: "Один я. Совсем один. Я чувствую это страшное смертельное одиночество, и это чувство становится еще страшнее, когда начинаешь понимать, что одиночество — это смерть. Меня все предали или предают".
В книге находишь разгадку многому, что занимало во время просмотра картин Тарковского. Меня всегда удивляло, что в этом гениальном по многим параметрам кино самое слабое место — актеры. Даже в самых драматичных эпизодах мешают пустые глаза героев.
Известен метод Тарковского: не говорить актеру, что ему сегодня надо играть. И не давать читать сценарий. Надо повернуться так, и так взглянуть, и так вздохнуть — а все вместе сложится в образ на монтажном столе.
В дневниках есть объяснение.
"Актеры глупы. В жизни не встречал умного актера".
Тарковский отрицал метод Станиславского, на котором базируется все актерское искусство ХХ века. Именно Станиславский сделал законом полное знание актером своего героя — его судьбы, мотивов, которыми он управляется. Это породило множество пародий и смешных преувеличений, но в основе это очень необходимая штука. Без нее у актера и возникают испуганно-пустые глаза.
Но! Читаю: "Станиславский — идиот и графоман".
Нетерпимость — оборотная сторона максимализма. Толстой ненавидел Шекспира — но оба остались в истории искусств, стоило ли ломать стулья!
Впрочем, наверное, стоило — раз уж этот процесс входит в состав такого понятия, как гений. И не нам его судить.
Дневники Тарковского "Мартиролог", конечно, — и обвинительный акт. Но было бы примитивно думать, что только советскому режиму. Вообразим Тарковского в России сегодня — работающим и процветающим. У вас это получается? У меня — нет. Сегодня процесс оболванивания людей зашел уже так далеко, что на многих эфирных каналах в черные списки попали такие ненужные народу люди, как Чайковский, Глинка, Рахманинов, а Оксана Пушкина там более персона грата, нежели ее однофамилец из XIX века. И я не уверен, что если бы сегодня юный Тарковский захотел снять "Иваново детство", он бы осуществил эту странную затею. И уж точно он не снял бы ни "Зеркала", ни "Сталкера" — денег бы не дали.
Поэтому выход его дневников, я думаю, должен нас подвигнуть не на разговор о том, какие ужасы нес в себе советский режим, — с этим давно ясно. Важнее снова, прочитав эту страшную в открытии потемок души исповедь, как когда-то Шукшин, задаться вечным для России вопросом: "Что с нами происходит?"